Хроники сыска - Страница 91

– Никого. Я отлучился в уезд, прислуга гуляла на свадьбе: садовник сына женил.

– То есть были все условия. Городнов ими и воспользовался: взломал твое бюро, приписал спокойно два абзаца, а потом объявил, что видел, как Телухин лез из окна. Ты ведь, когда обнаружил кражу, бумаги не перечитывал?

– Нет, конечно. Проверил, на месте ли они, и успокоился.

– Исай все это придумал и осуществил. Потом убил Телухина и дал взятку писарю, чтобы тот сжег архив.

– Для чего? Чтобы сэкономить сельскому обществу две тысячи рублей аренды? Не вяжется.

– Ему зачем-то очень нужна твоя мельница. Не знаю, в чем тут дело. Мельница как мельница, старая уже. Ну не стоит она убийства!

– Ты вот так уверенно обвиняешь Городнова в страшном преступлении: в убийстве. Откуда такая убежденность? Не сходя с места, без расследования… Как вы, сыщики, торопливы на выводы! Чем ты тогда лучше Кузуба?

– Шура, я умнее вашего ротмистра, а главное, опытнее. Извини, тринадцать лет службы в сыскной полиции кое-что да значат. А убийца действительно Городнов, поскольку именно он видел якобы вылезающего из твоего окна Мишку Телухина. Что, Мишку замучала совесть за украденную солонку? И он, повязав на шею жернов, бросился в пруд? Вряд ли. А теперь вспомни, кто поднял на тебя мир в вопросе с несчастной твоей мельницей? Опять Городнов.

– Паша, что же мне делать? Это жулье подделало бумаги. Сейчас они придут со своим договором, куда, конечно, тоже приписаны эти два абзаца. Как быть?

– Судиться с ними.

– Ты же знаешь мое положение! Денег нет на эти дрязги. Мировой судья у нас взяточник, а земство – скопище либеральных идиотов, которые во всем готовы поддержать мужика. Поскольку он, видишь ли, пострадал…

– Не волнуйся, я найду тебе подлинный арендный договор, без приписок насчет выкупа. Батюшка в шестьдесят первом брал ссуду в Дворянском банке под залог земли и несгораемых материалов. И предоставлял туда нотариально заверенные копии межевых актов, в том числе и арендного договора. В архиве банка они должны сохраниться, вряд ли Исай дотянет свои длинные руки и дотуда. Я телеграфирую Лыкову, и он завтра привезет тебе эти бумаги.

– Паша, ты голова! Значит, судиться?

– Да. Вскроешь их подлог, и мужикам тогда долго не захочется заниматься такими делами. А Исайку я в Сибирь закатаю, стервеца. Дам им всем такую острастку, что мало не покажется! Ты иди на сход, а я начну искать мотив, для чего Городнову вдруг так позарез понадобилась твоя мельница.

Благово решил сходить к деду Паисию. Это самый старый житель не только в селе, но и во всей округе. Сейчас дедушке идет сто второй год, и помирать он отнюдь не собирается. Крепко держит управление всем родовым хозяйством в своих руках: закупает скотину, решает, когда сеять и когда убирать, женит правнуков, определяет цену на зерно. Старшему сыну уже семьдесят пять, но он удостаивается еще иногда отцовской палки! О прочих и говорить нечего: власть патриарха в семье безгранична.

Обычно Паисий сидит на завалинке в теплом кафтане и валяных пимах, и все прохожие заискивающе с ним здороваются. А он может и не ответить… На груди у деда серебряная медаль за войну с Наполеоном. В восемьсот двенадцатом ему было уже тридцать три! Как-то Благово полюбопытствовал, за что Паисию выпало такое отличие. Дед ответил:

– Да я в партизанах состоял.

– Что ты! У кого же именно? Уж не у Дениса ли Давыдова?

– Нет. У Александра Самойловича, господина Фигнера.

– Был такой. Утонул потом в Эльбе. Правду говорят, что он пленных казнил?

– Капитан Фигнер строгий был мужчина. Бывалыча, выстроит их так вот, в линию, и идет слева направо с двумя пистолетами. Самолично стрелял, никому не доверял. Бахнет двоих, пистолеты мне передает, а я их заряжаю наново и ему опять вручаю. Из правого-то конца прибегут, в коленях ползают, чтобы, значит, их пораньше кончили… Тяжело ждать-от, покуда до тебя очередь дойдет. Да… Но Александра Самойлыч никогда таких поблажек не давал; ждите, говорит, настанет и ваш черед. А когда пуль-от мало было, жалко тратить, так он мне поручал казнить. Возьмешь эдак-то французика за волосья, задерешь ему голову, и чирк ножом по горлу! Тут главное не запачкаться, потому кровь на два аршина вылетает; ну да у меня особливый армяк был, из опойки, мылся хорошо… А господин Фигнер рядом стоит, смотрит, так ли я делаю. Никогда никаких замечаний я не получал, токмо ихнее одобрение!

– Ты только безоружных убивал или в атаку тоже бегал?

– А кака у партизан может быть атака? Все сподтишка. Партизаном-от хорошо мне было… Зарежешь, эта, французика – перво-наперво мешок его смотришь, что в нем. А опосля лезешь в сапоги. Самы-от хороши вещи он тама прятал. Вот… Я из отряда с капиталом вышел!

– А почему вышел? Кампания кончилась?

– Не… Солдаты убить меня порешили. Палачу, говорят, на тот свет пора, полно ему душегубством заниматься. Дураки! Война же… Фигнер не дозволил. Он меня любил. Говорил: ты железный, а они слякоть. И не отдал меня солдатам. Отпустил. Иди, бает, Паисий, а то недогляжу я, и стрельнут оне тебя вдругорядь. Выхлопотал мне медаль и отправил домой. Вот…

К такому-то партизану Благово и решил наведаться с расспросами.

Дед, как всегда, восседал на завалинке и смотрел на улицу стариковскими совиными глазами.

– Здравствуй, Паисий Федотыч, – поклонился статский советник, присаживаясь рядом.

– А здравствуй и ты, барин.

– Слыхал? Мишку Телухина в пруду нашли, с жерновом на шее. Все думали, что он убежал, когда барский дом ограбил, а он в пруду… Или Мишка дом не грабил?

Паисий живо повернул голову к собеседнику, поглядел внимательно и зорко.